about_vv | О.Шилина о стихотворении "Упрямо я стремлюсь ко дну..." (Reply)

В ЗЕРКАЛЕ ТЕКСТА

Реплика Дмитрия Кастреля в недавнем обсуждении моей статьи о стихотворении "Упрямо я стремлюсь к дну..." навела на мысль вернуться к одному подробному толкованию этого текста Высоцкого и подробно разобрать это толкование. Речь идет о довольно давней работе О. Шилиной. В ней автор утверждает, что рассматривает поэзию Высоцкого и, в частности, это стихотворение в свете традиций христианского гуманизма.

Не будем касаться вопроса, действительно ли этот текст рассмотрен с заявленных позиций. Интереснее и заведомо ближе к Высоцкому – рассмотреть само предложенное толкование в свете толкуемого текста. А для начала дадим по необходимости пространную цитату из названной статьи. Итак, вот что пишет О. Шилина в статье "Поэзия В. Высоцкого в свете традиций христианского гуманизма" (Мир Высоцкого, вып. 1. – М., 1997).

<...>
С. 105:

Стихотворение «Упрямо я стремлюсь ко дну...» в контексте всего творчества Высоцкого занимает хотя и довольно значительное, но все же второстепенное место, тогда как «просвечивание» его светом христианской аксиологии выводит его на передний план и ставит в один ряд с наиболее значительными произведениями философской лирики поэта, такими, как «Мой Гамлет», «Мне судьба – до последней черты, до креста...», «Райские яблоки». <...>
С. 106:

Сюжетная линия этого произведения (его верхний – событийный – пласт) перекликается, на наш взгляд, с финалом романа Дж. Лондона «Мартин Иден». Такая реминисценция вполне возможна, ибо незадолго до написания этого стихотворения Высоцкий завершил работу над ролью Мартина Идена в одноименной постановке А. Эфроса на радио. Даже простое «механическое» сопоставление двух текстов подтверждает наше предположение: Дж. Лондон: «Набрав как можно больше воздуха, он нырнул, нырнул головою вниз, со всею силою, на какую только был способен. Он плыл ко дну, погружаясь все глубже и глубже. Он видел голубоватый фосфорический свет. Бониты, как привидения, проносились мимо. Он надеялся, что они не тронут его, потому что это могло разрядить напряжение его воли. Они не тронули, и он мысленно поблагодарил жизнь за эту последнюю милость. Все глубже и глубже погружался он, чувствуя, как немеют руки и ноги. Он понимал, что находится на большой глубине. Давление на барабанные перепонки становилось нестерпимым, и голова, казалось, раскалывалась на части. Невероятным усилием воли он заставил себя погрузиться еще глубже, но тут остатки воздуха вырвались вдруг из его легких...». Высоцкий:

Упрямо я стремлюсь ко дну –
Дыханье рвется, давит уши...
Зачем иду на глубину –
Чем плохо было мне на суше?
.................................................
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло – хотя ни факела,
Ни солнца мглу не освещают!

С. 107:

.....................................................
Под черепом – могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,
Вода выталкивает вон,
И глубина не принимает.
.............................................
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу,
И я – выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!..

Взяв у Лондона идею ухода – погружения в воду, Высоцкий наполнил ее совершенно иным содержанием. По смысловой направленности это стихотворение перекликается с пушкинским «Пророком». Подобно его герою, который мертвецом лежит в пустыне, прежде чем принять Дар Божий и идти служить людям, герой Высоцкого уходит «на глубину», также "духовной жаждою томим": "Чтобы добраться до глубин, // До тех пластов, до самой сути". <...> Для духовного совершенствования ему необходимо вернуться к истокам, в лоно материнской духовной стихии, тогда только возможно возвращение для служения людям. <...>

С. 109:

<...> На наш взгляд, уход героя связан отнюдь не с желание "спастись от “каменьев и дубин”, которыми вооружены ближние"17, – скорее он порожден стремлением постичь смысл человеческого бытия:

Меня сомнения, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?

Именно здесь, на глубине, герою открывается причина "горя и бед", постигших его собратьев: она в отходе от исконной среды (в тексте – "вода": "Зачем простились мы с водой, // Предпочитая влаге – сушу?"), от сокрытых в ней истинных С. 110: ценностей ("Спаслось и скрылось в глубине, – // Все, что гналось и запрещалось"). Его собственная миссия видится герою в том, чтобы «добраться до глубин, // До тех пластов, до самой сути» и, приобщившись к ним, поднять их «со дна», вернуть им положенное место («Дай бог, я все же дотону! – // Не дам им долго залежаться!»). Оппозиция "вода – суша" проходит через все стихотворение и развернута буквально на всех уровнях. Сначала – на лексическом:

С. 111:

Зачем иду на глубину –
Чем плохо было мне на суше? [выделено автором статьи. - Л.Т.]

Здесь слово "суша" противопоставлено не своему лексическому антониму ("вода"), а его метафоре – "глубина", что подключает к нашему восприятию ряд смысловых ассоциаций, из которых выстраивается цепочка: <вода> → глубина = суша → <поверхность, мель>. Затем оппозиция переходит на онтологический уровень: вода предстает как некое "духовное первоначало", первородство:

Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге – сушу?

И наконец, благодаря параболе – приему, использованному здесь Высоцким, - оппозиция проявляется на аксиологическом уровне: в столкновении двух типов взаимоотношений, двух разнящихся миров противостоят две системы ценностей, их породившие: вода – место, где царят добро, понимание, справедливость:

Там нет врагов, там все мы – люди,
Там каждый, кто вооружен, –
Нелеп и глуп, как вошь на блюде, –

и суша, где господствуют зло, жестокость, насилие:

Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных <...>

В свете ценностей одной системы ("мира иного") эволюция и достижения другой ("там, на земле") выглядят как регресс, ибо это – путь не-Любви (а в данной системе – "мира иного" – главным критерием выступает именно Любовь: "... да любите друг друга"), путь от "соборного родства" – единства к

С. 112:

"бессмысленной вражде" озлобленных одиночек. Оппозиция этих двух «миров» выдержана в духе евангельского сопоставления человеческого (земного) и божественного (небесного): «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк. 16; 15). Оттого мир подводный для живущих на земле – не более чем «чудовищная мгла, которой матери стращают». И лишь там, на глубине, он открывается герою в своем истинном виде:

Коралловые города...
В них многорыбно, но – не шумно:
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна. <...>

Таким образом, в свете христианских идей <...> путь героя предстает как познание истины и духовное спасение. Но <...> он желает спасения и для тех, кто остался на суше:

...И если я не дотяну, –
Друзья мои, бегите с суши!
Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу,
Назад – к прибежищу, к воде,
Назад – в извечную утробу!

Об этом свидетельствует изменение и эмоционально-психологического состояния героя (углубленно-философская рефлексия сменяется открытой публицистичностью), и, как следствие, – интонационно-синтаксического строя стиха: спо-

С. 113:

койный, повествовательный тон первой части сменяют настойчиво звучащие риторические вопросы-анафоры: «Зачем простились мы с водой, // Предпочитая влаге – сушу?»; «Зачем мы сделались людьми? // Зачем потом заговорили?» <...> Эта метаморфоза вызвана прежде всего изменениями <...> в отношении к собратьям: по мере его от них удаления неприязненное равнодушие («Среда бурлит – плевать на среду!») уступает место сочувствию и тревоге за них («И я намеренно тону, // Зову: “Спасите наши души!”»). <...>

С. 114:

<...> в финале стихотворения к основному звучанию подключается мотив принятия страдания и смерти одним во искупление грехов и спасения многих: «И я намеренно тону, // Зову: “Спасите наши души!”»; «И я выплевываю шланг // И в легкие пускаю воду!..». Это впечатление усиливается последней репликой героя о возможном возвращении, которая звучит почти как пророчество о «Втором пришествии»:

Но я приду по ваши души! 25

<...>

С. 115:

<...> В стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну» мотив возвращения под влиянием христианских идей <...> воспринимается как «акт Любви» к ближним; <...> как воскресение, духовное возрождение к новой жизни;

С. 116:

<...> как «Второе пришествие» («в славе»), с одновременным включением автобиографического элемента; <...> наконец, в-четвертых, этот мотив может быть рассмотрен и как вариант архетипа «блудного сына», т.е. «неизбежность возвращения к истоку, к Богу-Отцу, через падение, искупление» 27. <...> На наш взгляд, В. Высоцкого несомненно можно отнести к тем художникам, в творчестве которых христианство играет роль некой организующей силы, многое в нем расставляющей по своим местам.

17 У А. Скобелева и С. Шаулова действия героя рассматриваются как "движение в “абсолютный низ” <...>, “ко дну”, как бегство от безобразий, творящихся в жизни". (Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: мир и слово. – Воронеж, 1991. С. 74).

25 Подобное наблюдение содержится и в работе А. Скобелева и С. Шаулова (Указ. соч. С. 74). Однако, как нам кажется, это осознанное, намеренное принятие смерти героем и его возможное возвращение в свете христианских идей может быть воспринято еще и как «смерть для греха» и возрождение к новой жизни <...> и как некое пророчество о посмертной судьбе его поэтического наследия («Ушел один – в том нет беды, – // Но я приду по ваши души!»).

27 Чернов А. «Архетип “блудного сына” в русской литературе XIX века» // Евангельский текст в русской литературе ХVIII-ХХ веков. Петрозаводск, 1994. С. 153.

Вот такой взгляд на стихотворение Высоцкого "Упрямо я стремлюсь ко дну...". Сделаем небольшой перерыв, а потом попробуем свести вместе трактовку и толкуемый текст.