![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
about_vvА вот замечание автора статьи о ночах отчаянья и вечном полярном дне отмечает действительно интересный нюанс "Белого безмолвия", за ним реально стоит вопрос: почему ночи – во множестве, а день – единственный, да еще и вечный? Ответ Шаулова: это –
Как жаль, что автор этой идеи не объяснил в ее свете ближайший контекст, напрямую связанный с толкуемыми им образами. Очень интересно было бы узнать, почему после, как он утверждает, "высшей и последней точки времени, после которой ничего нет", в тексте песни время преспокойно возвращается в настоящее, потом движется в прошлое, потом снова в будущее? Как-то странно выглядят эти временнЫе колебания после "высшей" и "последней", после которой – вообще ничего нету. Верней наоборот: странно выглядят разговоры про высшую и последнюю в свете реалий текста, в частности, – последующих колебаний художественного времени.
По-моему, в попытке понять смысл образа "вечного полярного дня" стоит оглянуться к началу, вспомнить первые две фразы рассказчика с их тотальностью, о которой мы говорили выше. Я думаю, этот образ – того же корня. "Вечный" – перехлест в словах, вызванный эмоциональным подъемом. Это, так сказать, психологический, личностный аспект образа. А в поле текста "вечный полярный день", на мой взгляд, несет смысл избавления от дисгармоничности, это еще один шаг в восстановлении гармонии смыслов: белый снег – белый день.
Впрочем, не так сразу. Сделаем подводку к теме. Я помню обещание говорить в этих заметках только о том в статье Шаулова, что имеет отношение к "Белому безмолвию". Но устройство статьи настолько колоритно, что хочется дать читателю представление о нем. Приведу типичный фрагмент, а потом обсудим. Цитата длинная, поэтому то, что не о Высоцком, прячу под кат:
"оппозиция времени и вечности <...>. «Полярность» этого дня в данной оппозиции также определяет его как высшую и последнюю точку времени, после которой ничего нет. Такой контекст <...> не оставляет сомнения в том, Кто именно на самом деле этот «кто-нибудь»".
Как жаль, что автор этой идеи не объяснил в ее свете ближайший контекст, напрямую связанный с толкуемыми им образами. Очень интересно было бы узнать, почему после, как он утверждает, "высшей и последней точки времени, после которой ничего нет", в тексте песни время преспокойно возвращается в настоящее, потом движется в прошлое, потом снова в будущее? Как-то странно выглядят эти временнЫе колебания после "высшей" и "последней", после которой – вообще ничего нету. Верней наоборот: странно выглядят разговоры про высшую и последнюю в свете реалий текста, в частности, – последующих колебаний художественного времени.
По-моему, в попытке понять смысл образа "вечного полярного дня" стоит оглянуться к началу, вспомнить первые две фразы рассказчика с их тотальностью, о которой мы говорили выше. Я думаю, этот образ – того же корня. "Вечный" – перехлест в словах, вызванный эмоциональным подъемом. Это, так сказать, психологический, личностный аспект образа. А в поле текста "вечный полярный день", на мой взгляд, несет смысл избавления от дисгармоничности, это еще один шаг в восстановлении гармонии смыслов: белый снег – белый день.
* * *
Щас будем поить коней
Щас будем поить коней
Впрочем, не так сразу. Сделаем подводку к теме. Я помню обещание говорить в этих заметках только о том в статье Шаулова, что имеет отношение к "Белому безмолвию". Но устройство статьи настолько колоритно, что хочется дать читателю представление о нем. Приведу типичный фрагмент, а потом обсудим. Цитата длинная, поэтому то, что не о Высоцком, прячу под кат:
"Встреча во «внешнем» пространстве с «собеседником», по модели, выявленной С.В.Свиридовым, служит в поэзии Высоцкого определению героя [88], то есть осознанию и обретению себя в своей истинной сути, восстановлению себя в себе. Архетипически такое самопознание издревле мыслилось как постижение Бога в себеи связано с практикой мистико-магического проникновения в божественное первоначало мира – в Единое, породившее и порождающее все много- и разнообразие мира в его бесконечной множественности. С условием тишины и безмолвия этого движения, обратного саморазделительной логике творения, мы встречаемся уже в «Герметическом корпусе», переведенном на латинский язык в 1471 Марсилио Фичино и оказавшем значительное воздействие на дальнейшее развитие мистической философии, с которым внутренне тесно связано становление барочного художественного миросозерцания.
В трактате XIII «Сокровенное слово [на горе] о палингенесии [89] [и предписании молчания]» требование отказаться от речи выдвигается после перечня «мучителей» человека, «заключенного в узилище тела», освобождение от которых является условием соединения с Логосом и тем самым – палингенесии. Молчание выступает условием прочности, сохранности этого переживания: «Наконец замолчи, дитя, и проникнись благоговением; и тогда милость бога не перестанет снисходить на нас» [90]. Мысль эта повторяется Ангелусом Силезиусом:
Мотив «блаженного молчания» многократно воплотился в его назидательно-философских двустишиях:
В русской постромантической поэзии близость к интеллектуально-духовному комплексу герметической гностики нередко обнаруживает Ф.И.Тютчев. В его стихотворении «Silentium!», кажется, прямо воспроизводится это состояние «блаженного молчания», и чувство гностического единения с мировым умом воплощается в поэтике, перекликающейся с «Герметическим Корпусом», требующим от адепта самопогружения и молчания:
Этот «целый мир <…> таинственно-волшебных дум», чье «пенье» слышно лишь в ночном [94] молчании, и представляет здесь голос Бога, который и сам в одном из двустиший Ангелуса Силезиуса назван «вечной тишиной» (1, 294).
В трактате XIII «Сокровенное слово [на горе] о палингенесии [89] [и предписании молчания]» требование отказаться от речи выдвигается после перечня «мучителей» человека, «заключенного в узилище тела», освобождение от которых является условием соединения с Логосом и тем самым – палингенесии. Молчание выступает условием прочности, сохранности этого переживания: «Наконец замолчи, дитя, и проникнись благоговением; и тогда милость бога не перестанет снисходить на нас» [90]. Мысль эта повторяется Ангелусом Силезиусом:
Wenn man Gott reden hört
Wenn du an Gott gedänkst, so hörstu Ihn in dir:
Schweigstu, und wärest still’, Er redte für und für [91].
(5, 330)
Wenn du an Gott gedänkst, so hörstu Ihn in dir:
Schweigstu, und wärest still’, Er redte für und für [91].
(5, 330)
Мотив «блаженного молчания» многократно воплотился в его назидательно-философских двустишиях:
Das seelige Stilleschweigen
Wie seelig ist der Mensch, der weder wil noch weiß!
Der Gott (versteh mich recht) nicht gibet Lob noch Preiß [92].
(1, 19)
Wie seelig ist der Mensch, der weder wil noch weiß!
Der Gott (versteh mich recht) nicht gibet Lob noch Preiß [92].
(1, 19)
В русской постромантической поэзии близость к интеллектуально-духовному комплексу герметической гностики нередко обнаруживает Ф.И.Тютчев. В его стихотворении «Silentium!», кажется, прямо воспроизводится это состояние «блаженного молчания», и чувство гностического единения с мировым умом воплощается в поэтике, перекликающейся с «Герметическим Корпусом», требующим от адепта самопогружения и молчания:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими и – молчи
<…>
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими и молчи.
<…>
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи! [93]
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими и – молчи
<…>
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими и молчи.
<…>
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи! [93]
Этот «целый мир <…> таинственно-волшебных дум», чье «пенье» слышно лишь в ночном [94] молчании, и представляет здесь голос Бога, который и сам в одном из двустиший Ангелуса Силезиуса назван «вечной тишиной» (1, 294).
(Далi буде)
