Высоцкий. Жизнь и песни

Самое "смешное" стихотворение Высоцкого – одно из самых "темных" у него. Причем его неясность необычна для Высоцкого. Исследователи традиционно представляют Высоцкого "экстравертом, для которого вещественный мир всегда осязаем" (Д. Смит), смех которого "рождается “на миру” и активно включает этот мир в соучастие, в осмеяние, в том числе и самих смеющихся" (В. Бахмач).

"“Темнота” стихотворения “Общаюсь с тишиной я...” проистекает из внезапно открывшегося поэту необычного ракурса видения мира, обернувшегося к человеку теми его сторонами, которые до сих пор были скрыты от говорящего. Созерцая бытие в новом, не привычном свете, поэт с трудом подыскивает в старом художественном арсенале слова и формы, способные хотя бы приблизительно передать смысл его новой онтологической чувствительности. Если принять это во внимание, то "темнота" стихотворения должна быть понята как смена психофизиологической и художественной перспективы видения мира, как поиск поэтом "другого" языка" (с. 24).

М. Перепелкин включает это стихотворение в группу "больничных" текстов Высоцкого, написанных с 1967 по 1980 годы, в которых

"... точка зрения человека с патологией психики или склонного к патологии такого рода" (с. 24)

– способ свести счеты с "нормальным" в себе. В сознании героя стихотворения постепенно

"... вызревает совершенно новая концепция действительности – иной действительности и иного способа поведения в ней человека" (с. 25).

Проводником и спутником героя в обретенное им небытие оказывается "смех", понимаемый как

"особое эмоциональное потрясение, связанное с выходом за границу возможного, с потрясающим видением антимира" [Н. Рымарь] (с. 25).

Сюжетная основа первых шести строф – соседство и переплетение смешного и страшного.

"Итогом всех метаморфоз и превращений "смеха" в "страх" и наоборот становится неизбежный вывод читателя о мнимой противоречивости ужаса и веселья, в чем был с самого начала уверен лирический субъект" (с. 25).

Начиная с седьмой строфы новое мироощущение героя приводит к тому, что смех поглощает все ужасное. И место антиномичной пары "смех – страх" занимает другая пара: смех "мой" и "чужой", "ваш". Их разграничение и прояснение природы "моего" смеха происходит в строфах 8-14. Причем в прежнем и теперешнем смехе почти нет общего.

С. 26:

"В первой строфе "смех" возникает вопреки "страху", как попытка уйти из страшного сегодня в смешное вчера ("воспоминания"). Но в то же время "смешное" оказывается продолжением "страшного" <...>. Во второй строфе "смех" и "страх" уравнены между собой в качестве возможной причины "тряски" – необычного психофизиологического состояния, испытываемого лирическим субъектом. <...>

С. 27:

<...> В третьей строфе "страшное" спрятано внутрь, передано с помощью достаточно туманного перифраза:

Теперь я – капля в море,
Я – кадр в немом кино.
И двери на запоре,
<...>

Смысл трех составляющих перифраз компонентов окончательно проясняется только при их суммировании: "капля в море", "кадр в кино", "запертые двери" означают растворение в потоке дней-кадров, безвозвратный уход в некое – иное – пространство, в инобытие.

<...> "Страх", а еще точнее – то, чего боялся лирический субъект, так сказать, свершившийся ужас, оказался шире "смеха", вобрал в себя "смешное":

А все-таки смешно.

В четвертой строфе "страх" эксплицирован, но теперь это и впрямь "ужас", являющийся как бы высшей ступенью "смеха": "смешно до ужаса". <...>

Самая "темная" строфа этого стихотворения – пятая. Множество вопросов, которые порождают ее образы,

С. 29:

"... остаются без ответа, так как, стоя в дверях новой, приоткрывшейся ему реальности, лирический субъект не расставляет точки над i, а торопливо подбирает аналогии, стремясь запечатлеть новый опыт мировидения.

В шестой строфе "смех" поглощает все "страшное" и "ужасное", что мучило носителя сознания и не давало ему покоя. "Страх" не исчезает, а становится частью "смеха", растворяется в нем <...>

С. 31:

К концу шестой строфы читателю становится окончательно ясно, что ни о каком здравом смысле применительно к развитию лирического сюжета стихотворения больше не может идти речи. Результатом метаморфоз "смешного" в "страшное" и наоборот становится обретение лирическим субъектом новой точки зрения на происходящее в мире. Это точка зрения безумца – единственная, которая адекватна ситуации, когда "смех" и "страх" являются одним целым. <...>

С. 32:

Седьмая и восьмая строфы делят стихотворение на две равные и вместе с тем – "разные" части. <...> Если выше лирический субъект, как и все, кто его окружает, изо всех сил стремился сохранить привычное мироощущение, то теперь он смотрит на него извне.
<...>
В девятой строфе окончательно рассеиваются читательские подозрения по поводу того, что речь идет не о простой болезни носителя сознания (например, о "геморрое"), а о близкой смерти. Лирический субъект нигде не говорил об этом раньше, поскольку находился "внутри" жизни, занимающей пространство между двух осей координат - "смеха" и "страха". Теперь, когда оси координат соединились для него в одну, он почти что бесстрастно озирает "жизнь-алфавит" и находит свое место в ней, приближающееся к концу. "Малиновый плащ" – перифраз, за которым скрывается страшное слово "гроб", это в нем "уйдет в это лето" лирический субъект <...>

С. 33:

<...> Десятая строфа является как бы поздним отголоском первой – "внутри жизненной" – части стихотворения. Как в последнем судорожном глотке воздуха, в ней царит грамматическая суматоха, передаваемая следующими друг за другом глаголами разных временных форм ("придержусь" – "побеспокою" – "сжимаю") и сумбур на уровне рифм (все четыре стиха оканчиваются местоимением "я") <...>.
Следующие за этой четыре строфы пронизаны "смехом", приоткрывающим путь в инобытие. Это не "смех" по какому-либо поводу, а "смех" вообще – как знак такой формы человеческого бытия, которой не угрожает исчезновение, распад, ужас тления <...>. В последних строфах особенно заметна двусмысленность текста, заложенная в него Высоцким и являющаяся конструктивной для развития лирического сюжета стихотворения. Восприятие мира носителем сознания колеблется между трезвым и пьяным состоянием

С. 34:

последнего, в то же время колеблясь между привычным бытием ("жизнь") и инобытием (состояние, близкое к "смерти").

Эти два вида колебания ("трезвый – пьяный", "живой – мертвый") взаимодействуют и рождают третий, занимающий пространство между двумя первыми. В результате то "похмельный синдром" лирического субъекта перерастает границы алкогольного отравления, выводя к философским обобщениям, то философские умозаключения носителя сознания превращаются в пьяный бред. В свою очередь читатель, не умеющий сразу различить, с чем он имеет дело на этот раз – с бредом или с философией, снова и снова оказывается в "смешном" положении, приняв пьяницу за пророка или наоборот, и вынужден в конечном счете "смеяться вообще", оставив попытки идентификации "смешного".
<...>
Смех в стихотворении Высоцкого – метафора перехода в другой мир, "метафора смерти, но смерти плодородящей, смерти в момент предела, за которым наступает жизнь" (О. Фрейденберг).

Пробуя вспомнить "самое смешное", носитель сознания в стихотворении приближает этот переходный момент, пытаясь тем самым реконструировать ситуацию рождения-умирания человеческого индивида в психофизиологическом природном существе. Потерять смешное значило бы для вспоминающего вернуться в дочеловеческое состояние, раствориться в вечности естества, что гораздо страшнее, чем просто физическая смерть. Другими словами, на краю бездны человек стремится остаться человеком, и в этом ему помогает "смех <...> внутренней собранности над хаосом, смех человека над безобразием, на которое он вполне способен, но которое он себе не разрешит" (С. Аверинцев).

"Поэтическое наследие В.С.Высоцкого представляет целый спектр вариантов маргинального существования его героя: волк, воин, разбойник, бродяга/странник, поэт, пьяница, сумасшедший, актер, шут. <...> Все перечисленные выше модификации героя В.С.Высоцкого восходят к базовой мифологеме героя-волка <...>.

Практически единоличное существование героя-разбойника в творчестве В.С.Высоцкого (до 1963 г. включительно) сменяется периодом, для которого характерно слияние в образе одного героя статусов воина и разбойника... <...> в поэзии В.С.Высоцкого герой-воин является логическим продолжением героя-разбойника, следующей стадией его существования, герой как бы взрослеет вместе с автором. Тема войны является своего рода инициацией для героя В.С.Высоцкого, но не в рамках какого-либо конкретного текста, а в рамках всего творческого наследия поэта (маргинальный юношеский разбойничий статус, характеризующийся в целом подростковым деликвентным поведением, сменяется статусом воина) <...>".

Недоумение вызывает и пассаж про образ пророка:

"Судьба пророка в поэзии В.С.Высоцкого тесно связана с двумя поведенческими стратегиями – безумие и пьянство".

"Образ пророка и певца-поэта у В.С.Высоцкого также сближается через образ Христа, который мыслится одним из великих поэтов (“О фатальных датах и цифрах” (1971)".